|
→ Версия для КОМПЬЮТЕРА 
|
«Месяц в Артеке», В.Киселёв
4
Изуверские бомбёжки несчастного Вьетнама не кончались, отзвуки их доносились оглушительно. Небо Артека меркло, и вся она цепенела, едва Наташа начинала пересказы газетных сообщений. На Востоке, под небом ее рождения, где еще не стерлись кошмарные тени Хиросимы, где на земли зарождения человеческой культуры оседал атомный пепел, вместе со взрослыми продолжали гибнуть дети. Одно детское тельце, второе, третье... Одно разорвали шарики, новое оружие, второе проплавлено напалмом, третье в гибельных язвах от разбрызнутого яда.
Клод Изерли узнал, что в одно мгновение по его сигналу испепелили триста тысяч; он сошел с ума, как можно было не сойти. Но почему не свихнулся Трумэн, благословляясь на бомбежку, и каким крестом его благословляли?
Ни прежде, ни позже не рисовала она по заданию с такой трепетной готовностью: Наташа пришла в их центр и объявила, что сверхсрочно нужно дать оформление к Маршу мира. И все, даже Марк, взяли в руки линейки и кисти с красками.
На ее долю досталось все наиболее ответственное: самые большие транспаранты, самые сложные плакаты. Свиток метра на полтора: «Пусть всегда будет солнце!» Желтый и розовый фломастеры: юная мать, опустившись на колени, поднимает малыша, и тот ручонками касается солнца. Светило — цветок ромашки, вокруг ее сердцевинки пять лепестков-полуколец с олимпийскою расцветкою, московская эмблема фестиваля.
«Не забудем — не допустим!» Первые два слова в языках пламени, последние — в лучах прожекторов. Крупным планом безумные глаза, втянутые щеки, все лиловое; кричащий рот — и проволока, черные колючки, проткнувшие грудь и руки погибающей. Тени от русского текста она положила на бумагу косо, и буквы здесь вычернила по-английски.
И еще три плаката, тематическая связка, задуманы для оформления отдельной колонны. На первом плакате артековцы ждут встречи с открытыми объятьями; на втором — белозубый негритенок бежит к артековцам с вытянутыми Далеко вперед ладонями для рукопожатия; на замыкающем — еще четверо курчавых ребятишек, мал мала меньше, братишки и сестренки Руди.
Лучшие ее плакаты...
Вечером побродили втроем, она, Ольга и Алик. Когда Алик увязался за ними, Ольга обратилась к нему со слезой во взоре:
— Ты помнишь, какая есть поговорка для подобных случаев?
— Для каких? — клюнул на приманку Алик.
— А вот для этих самых... — откликнулась Ольга, и ладонями, сложенными по-индийски, показала на нее, потом на Алика, затем приложила их к себе.
— Не постиг, — почуяв недоброе, насторожился Алик, и Ольга завершила комбинацию, пояснила задушевно:
— Третий лишний...
— Тогда ты и уходи, — оскорбился Алик, не нашелся, как ответить на подвох поостроумнее. Никуда он от них не откололся, поплелся дальше.
— Столько плакатов, и все-таки успели! А знаешь, можно было бы сделать еще и такой, — рассуждал Алик, ни к кому не обращаясь. Он бурно жестикулировал: — Небо, зарево, лежит старик-вьетнамец, на нем кровь, тоже зарево, возле валяется шляпа из соломки, как у тебя (после шляпы стало ясно, к кому Алик обращается). — Можно изобразить бомбардировщики так, как до тебя никто не изображал. По зареву летят над убитым чудища, вампиры, морды — одна другой страшнее. Хотя, — вздохнул Алик, — пакость у тебя, наверное, не получится.
Они толковали о том, что война взрывалась и в Артеке. Не было бы ее, приехали бы на слет Гайдар, сыновья Фрунзе, Ибаррури.
— «Четвёртая высота», «Улица младшего сына»... Издают «Жизнь замечательных людей», а эти книги — «Жизнь замечательных детей»! — пофилософствовал Алик, обернулся к ней, запнулся и примолк.
Ольга вначале старалась не серьезничать, но постепенно втянулась в общую беседу. Был прожит какой-то переломный вечер...
Она забегала на почту чаще других, отправилась туда и в тот памятный час. Отнесла письма и всем, кто просил, накупила газет, открыток и конвертов. Почта находилась в поселке; возле круглой столовой по узкой тропке следовало выбраться на верхнее шоссе, за поворотом спуститься по улочке — далековато. Когда вернулась, в «Калине» любезничали Рита и Вовка. Впрочем, под контролем Кнопочки. Взяв свой конверт, Вовка тут же удалился и на «спасибо!» не расщедрился.
— А я знаю, как ты сюда попала, — вымолвила Ритка.
— Что значит — как? Куда попала?
— В Артек. Как тебя путёвкой наградили.
— То есть?..
— У тебя выставка была зимой? На какой-то там Таганке?
— Да, была. В феврале. В театре на Таганке.
— Вот! А Васильев ездил тогда в командировку и попал на твою выставку. А когда был в ЦК комсомола, зашел к Яшуниной, в Совет пионеров, и спросил, ты делегатка или нет. Он сказал, что на слёте должны быть самые способные. И ты получила цековскую путевку из резерва для самых одарённых. Понятно? Так что, когда родится сын, назови его Евгением.
— Откуда ты все это вычитала?
— Ничего я не вычитывала. Просто сюда зашёл Васильев и разговорился о тебе с Марк-Антонычем, я одна была тут.
Другая на месте Ритки могла бы сделать упор на то, что все — по случаю. Так совпало, мол, что забрёл на выставку Евгений Александрович, к тому же осталась на счастье наградная путевка, и так далее. Получилось бы, что в Артеке Рушева случайная особа. Но в пресс-центре у них не водилось ни зависти, ни подсидок. И Ритка сделала ударение на способностях Эн Рушевой. Хотя и сама была художницей.
...Невероятный скандал местного значения разразился накануне торжества открытия. Сколько пришлось пережить потом за Ольгу, — та стала всему виновницей.
Произошло это так.
Их собралось несколько человек, сидели на террасе. Продолжался шумный разговор о Гагарине
: прилетел, его уже видели в «Янтарной»
! Тут-то и появилась правильная тетенька, так аттестовала позднее Ольга незнакомку. Тетенька шла с Марком, и оба улыбались друг другу очень симпатично. Миниатюрная незнакомка в очках «Стрекоза» издали показалась молодой, Аня-Кнопочка даже пискнула: — Не жена ли Марк-Антоныча? Но пара приблизилась, и стало ясно, что женщине можно дать и далеко за сорок. Она выглядела моложавой потому, что сберегла фигуру, а короткую стрижку дополняли пробор и челочка. Костюм был наимоднейший, брючный.
Лёсик подала знак, и разговор утих. Взрослые вошли на террасу, пионеры встали и поздоровались. Незнакомая тетенька ответила улыбкою и наклоном головы. Ничто не предвещало «че-пе», «Алый парус» мирно расцвечивал террасу. Марк Антонович и гостья направились к газете.
— Второй номер, — с явной гордостью пояснил Марк Антонович.
— Оформление прекрасное, — похвалила тетенька, обводя «Стрекозой» газету. — Решение жюри было, очевидно, правильным, первый номер, надо полагать, оформили не хуже. А как с содержанием?
Незнакомка сняла очки, прочла колонку, другую, четвертую, одобрительно поддакивая чтению киванием. В конце номера пионер, похожий на Алика, растягивал рот наподобие буквы «о», он распевал «Песенку о соли». Тетенька с интересом прочла первый куплет и дошла до припева. Тут ее лицо стало меркнуть, пошло морщинками, улыбка сузилась, вместо губ остался тонкий прочерк.
— Что такое? — раздвинулся наконец плотно сжатый прочерк. — Чьи стихи?
— Это шуточная песня, — доложил Марк Антонович, моментально посерьезнев: уловил перемену настроения приезжей.
— Я вижу, что песня, — прозвучало еще прохладнее, — припев я прочитала. Но кто же автор?
— Они, — признался Марк Антонович, широким жестом обводя всех, кто находился на террасе. — Отсюда и название — отрядная.
Если бы Марк Антонович сказал, что слова Льва Ошанина, может, все и улеглось бы. Но он как-то не нашелся, и новые вопросы подули холодом:
— А была ли необходимость помещать эту песенку в газете? Разве мало вам песен об Артеке?
— В конце номеров мы решили давать юмор, — ответил Марк Антонович подчеркнуто спокойно. — Ребята попросили поместить песенку, чтоб все могли выучить ее слова.
— Как, вы ее еще и поете? — на этот раз в голосе вопрошающей начало закипать нечто, готовое взорваться.
— Иногда отряд поет ее, когда идет в столовую...
— Когда идет в столовую!? — ужаснулась тетенька. — Извините, но это недомыслие! — все взорвалось в ее голосе.
Пошло-поехало: соль недомыслия — в селедке! Каждый, кто такое услышит, решит, что ребят в Артеке питают исключительно селедкой. Что это становится проблемой! С другой стороны, что же, если не дадут с утра селедку, то дети не смогут отправиться в походы, так, что ли? Какой же это юмор? Марк Антонович смотрел на тетеньку с великим изумлением и несколько опасливо: что еще последует?
— Нелли Васильевна, — оглянувшись на террасу, предложил он, — может быть, мы пройдем к Васильеву?
— Да, да, — спохватилась правильная тетенька, — я должна поговорить с вашим руководством. В лучшей газете — песня про селедку!
Ольга вдруг осела.
Нелли Васильевна и Марк Антонович удалились, и с террасы понеслась разноголосица, началось обсуждение «че-пе». Она отвела Ольгу к «Незабудке». Подруга больно сжала ей руку и словно помертвела. Ольге стало дурно? Она шла, то и дело оглядывая подругу: не лучше ли? Нет, Ольга к ее оглядкам относилась безучастно; с трудом разговорилась:
— Одного не понимаю: эта ревизорша действительно начальство или шишка на ровном месте? Если проверяльщица, то такая, какой подай недостатки. Вынь да положь медведя... если туфты нет, надо ее придумать. Ну, что, скажи, какое недомыслие допустили мы в селедке?
На Ольгу повлияло происшествие! Она успокоила ее: тетенька никакое не начальство, явилась в одиночку. Скорее, действительно гостья, пригласили на открытие. Возможно, журналистка, вот и захотела показать себя в родной стихии. Мысли для успокоения находились веские. Между тем смятение Ольги прорывалось все отчаяннее:
— Ты пойми, это я виновата во всем, только я, и никто больше! Ведь это же я упросила, чтобы проклятую «Соль» напечатали в газете! Как нарочно! И строчка про селедку — это моя строчка!
Что было, то было, настояла Ольга. Смягчающих обстоятельств тут не находилось. И строчку про селедку сочинила тоже она, спорить было бесполезно. Оставалось твердить одно:
— Если бы не ты, предложили бы другие, Алик, Анечка или Лёсик, она же декламатор. Все об этом говорили.
— Ах, молчи, молчи, — стонала Ольга, притискивая ладонь к губам, словно бы у нее разболелась челюсть. — Тебе хорошо, про тебя сказали: «Оформление отличное!» А я? Боже мой, ну почему я не художница, зачем нужна была мне эта песня? Дура, дура! И при чем тут «предложили бы другие»? Я упросила, понимаешь, упросила я одна!
Время близилось к ужину, дорога вела к Дворцу пионеров, потянулись отдаленные аллеи, никто им не встречался. Они тащились и в полный голос без конца повторяли сказанное на все лады, разговор топтался на одном и том же месте.
— Я настояла, — сказала вдруг Ольга своим обыкновенным голосом. Она посмотрела спокойно и решительно. — Я настояла, и он согласился, я его подвела на всю катушку, и в этом все дело.
— Ты про что? — спросила она Ольгу, а хотела спросить: «Ты про кого?» Сердце у нее самой замерло, краешком сердца она вмиг прикоснулась к той тайне, какую хранила Ольга.
— Ты глупишь на самом деле или только придуриваешься? — вспыхнула Ольга в новом приступе отчаяния. — Ты на самом деле ничего не замечала? Да ведь я же влюблена в него, понимаешь, я влюбилась в него по уши с первого взгляда, с первой же линейки, тебя еще тут не было в помине.
И вот... Я подвела его, подсекла под корень, ты же слышала, эта змея увела его к начальству. Если Марика снимут с работы, если он меня обвинит, я исчезну из Артека.
— Олечка, — пролепетала она, не представляя, что нужно говорить, и думать, и придумать, — Олечка, ты же мне сама сказала, что он женат, что у него здесь дочка... Ты же про него все знала...
— Боже мой, — поразилась Ольга, всплеснув руками, — да пойми же ты, пойми: я сперва влюбилась, а потом уже узнала! Для меня он остается Мариком! Шоколадкою!..
